Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, - Страница 123

123

Первой наукой, за изучение которой он принялся, была тактика партизанской войны с реальностью. Ее он освоил в совершенстве, но азов стратегии так и не постиг, поскольку не мог внятно объяснить себе, зачем ему нужна эта война. Ответ: «Так почему-то надо» – выдавал полное отсутствие стратегических талантов. Не имея ни малейшего представления о своей конечной цели, он, разумеется, не мог разработать план ее поэтапного достижения, а потому удовлетворялся собственной способностью пускать пыль в глаза взрослым и (эту науку он освоил чуть позже, уже в первых классах школы) своим ровесникам.

Когда ему было пять лет, умерла его бабушка. Так он узнал о существовании смерти, но потрясен не был, поскольку с самого начала подозревал, что в механизме мироустройства заложена некая роковая неправильность. Теперь стало ясно, какая именно. Он испугался, но и почувствовал себя удовлетворенным, как всякий человек, разгадавший наконец непростую загадку.

Он рос мизантропом и мечтателем, но производил впечатление абсолютно благополучного ребенка. И школьная учеба, и дворовые премудрости, вроде лазания через заборы, метания ножиков, бега наперегонки и сочинения обидных дразнилок, давались ему легко. Но жизнь казалась скучной и бессмысленной до тех пор, пока отец не подарил ему к десятилетию фотоаппарат «Виллия», достаточно дешевый, чтобы его можно было доверить ребенку, и достаточно скверный, чтобы даже эта скромная цена казалась завышенной. Заглянув в окошечко видоискателя, он обнаружил самый простой способ приблизиться к недостижимому идеалу: оказывается, можно выбрать самую красивую картинку, а все прочее оставить за кадром. Он был зачарован внезапно открывшимися возможностями. Чуть позже, впрочем, он понял, что можно поступать и наоборот: превратить объектив фотоаппарата в прокурора на обвинительном процессе: «Максим против человечества». Наглядность доказательств, полагал он, избавит его от необходимости сформулировать наконец обвинение, что, как уже неоднократно выяснялось, было ему не по силам. Он и сам не знал, что именно его не устраивает. Просто чувствовал себя марсианином, без вины сосланным в чужое, враждебное пространство, о котором можно сказать наверняка лишь одно: здесь все умирают.

Восемь лет спустя, на следующий день после своего совершеннолетия, он ушел из родительского дома, не взяв с собой ничего, кроме рюкзака с одеждой, на дне которого, бережно завернутая в свитер, лежала его первая любовь по имени «Виллия». «Редкостная дрянь, но я ее люблю», – говорил он приятелям, ласково поглаживая черный пластмассовый бок фотоаппарата. Нечего и говорить, что женщинам, которых он, по собственному признанию, не стоил, не доставалось и сотой доли этой нежности.

Он зарабатывал на жизнь фотографируя сельские свадьбы, выпускные вечера и малолетних узников пионерских лагерей; к занятию этому относился с брезгливостью, но прочие способы товарно-денежных отношений с миром были ему вовсе недоступны.

Друзья и любовницы часто называли его бессердечным, но сердце у него все-таки имелось. Более того, оно оказалось самым нежным и уязвимым его органом, калиткой, которая всегда была приоткрыта на тот случай, если смерть, проходя мимо, решит завернуть на огонек. В двадцать восемь лет он перенес первый инфаркт, несколько месяцев спустя – второй. Оказавшись без работы и без средств, он наотрез отказался обратиться за помощью к близким, но легко согласился принять ее от постороннего, одного из множества коллег, с которым его связывало лишь шапочное знакомство.

За неделю до смерти он сказал автору этих строк, что любую биографию следовало бы писать от противного: важно не то, где человек родился, чему научился и как жил; значение имеет лишь то, что так и не сбылось. «Вот, например, я никогда не был за границей, никогда не пил баккарди с колой, никогда не водил автомобиль, не летал на самолете, не спал с мулаткой, не жил в небоскребе, не выступал на сцене, не ел устриц, не нюхал кокаин и вряд ли смогу отпраздновать свой трехсотлетний юбилей, – с грустью заключил он. – Поскольку мне искренне хотелось пережить все эти события, их перечень описывает, насколько ограничены были мои возможности. А биография всякого человека – не более чем попытка очертить границы его возможностей. Злодейский жанр».

Серия «Едоки» создавалась на протяжении девяти лет, но при жизни автора этих работ никто не видел. Умирая, он признался, что всегда мечтал именно о посмертной выставке. «Если от человека после смерти остается хоть что-то, – сказал он, – мое „что-то“ непременно прорвется на вернисаж. Ужасно хочется посмотреть на лица зрителей. Поэтому попробуй это устроить».

И мы это устроили.

120. Ишум

Охраняет людей, особенно больных, в ночи.

Я вынул из пишущей машинки последнюю страничку, собрался было перечитать текст, но вдруг с ужасом понял, что мое собственное сердце бьется кое-как, да и прочие ощущения не свидетельствовали о физическом благополучии: в груди словно бы ворочался осиновый кол, глаза слепли, мозг пылал и пульсировал, как огромное испуганное одноклеточное. Дела мои обстояли более чем скверно. Кажется, тело всерьез вознамерилось немедленно инсценировать вышеописанный трагический сценарий. И я понятия не имел, что следует делать в таких случаях. «Скорую помощь» вызывать? Но я почему-то совершенно не верил, что медицинское вмешательство поможет делу.

И тут раздался звонок в дверь. Не просто звонок, а словно бы условный сигнал: два коротких звяка, пауза, снова два коротких, один длинный. Странно, если учесть, что я ни с кем ни о чем не уславливался. Но в тот момент мне было абсолютно все равно, кто стоит за дверью. Хоть участковый, хоть соседка с нижнего этажа, хоть перепутавший дверь пьянчужка. Достаточно того, что по ту сторону находится живой человек, и, наверное, он сможет мне помочь; хотя что это я мету: ни один человек не способен помочь другому, и все же…

123