Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, - Страница 58

Лучше бы уж молчал! Чувствую себя глупо: очень уж наивно звучит мое младенческое заклинание. А что делать? Чем богаты… Но мой собеседник, кажется, доволен.

– Что ж, звучит неплохо. Но почему, в таком случае, ты впадаешь в панику всякий раз, когда формула твоя начинает овеществляться? Или ты полагаешь, будто «быть великим исключением из правил» – означает просто спать, пока прочие спешат на работу, или сидеть в баре, когда все остальные завершают вечер перед телевизором?

Крыть нечем. Примерно так я себе это и представлял. И только теперь обнаружил, сколь убого выглядела до сих пор моя версия «исключительной судьбы». Стыдно, конечно…

Спутник взирает на мое смятение с заметным сочувствием.

– Можно, конечно, и так, – примирительно говорит он. – Все можно, ничего не запрещено… Вот только бессмысленно. Тебе самому надоест. Впрочем, уже надоело, я не ошибаюсь?

– Не знаю.

Я и правда уже ничего не знаю, не понимаю ни фигушеньки. Каждое слово загадочного этого существа, назначенного судьбой мне в попутчики – сокровище, но взять его на хранение я, кажется, не способен: сундуки мои переполнены какой-то дрянью, и нет уже времени избавляться от хлама.

– Зачем все это? – спрашиваю. – Я не готов пока к… Не знаю, к чему. Ни к чему не готов. Зачем переводить на меня чудеса? Это расточительство. Вы же, наверное, насквозь меня видите…

– Вижу, – соглашается. – Именно поэтому не трудись рассуждать, к чему ты там «готов» или «не готов». Мне виднее.

61. Голем

…вырываясь из-под контроля человека, являет слепое своеволие…

Очень хочется снова спросить его: «Да кто же вы такой, черт подери?» – но вряд ли ответ меня устроит. Отмажется ведь как-нибудь, произнесет нечто глубокомысленное, ни к чему не обязывающее, выскользнет угрем из вспотевших моих ладошек. Хотел бы поразить меня в самое сердце сакральным своим статусом, давно бы это сделал. А если уж решил путешествовать инкогнито, ничего не попишешь: нет у меня ни дыбы, ни испанского сапога, ни даже лукавства инквизиторского. И нос мой словно бы специально создан для того, чтобы меня за него водить, сколько душа пожелает. Примитивное, но удобное средство управления мною.

Я вдруг начинаю злиться.

Все, – решаю, – с меня хватит. Поговорили, и ладно. Пора завязывать с этой иррациональной тягомотиной. Пойду-ка я… а неважно, куда. Просто пойду.

Поднимаюсь и, не оглядываясь на респектабельного волхва, берусь за дверную ручку. Желудок сжимается до размеров куриного: он (не я!) предчувствует, что дверь купе окажется запертой – и что тогда прикажете делать? Головой биться о пластиковые перегородки? Дверь, однако, отъезжает в сторону без проблем. То есть, она, конечно, то и дело запинается, и приходится искать к ней особый подход: то чуть на себя потянуть, то, наоборот, надавить, а то и вверх поднажать слегка, – но даже мне, до медвежьей болезни почти перепуганному, ясно, что причиной тому не всяческая зловещая мистика, а почтенный возраст да скверный уход.

Выглядываю в полутемный коридор и обнаруживаю, что там уже выставлен «почетный караул». Никто не уйдет отсюда живым, так-то!

У окна, повернувшись к нему спиной, а ко мне, соответственно, неповторимым своим фасадом, стоит проводник. Тощий, нескладный, угрожающего в нем – только массивная нижняя челюсть, да брови, сросшиеся на переносице. Нелепая помесь Щелкунчика, Дуремара и «злого магрибского колдуна», достойный персонаж для комедии ужасов. В другое время я бы, пожалуй, расхохотался, а то и за фотоаппаратом бы полез, дабы запечатлеть курьезное создание нетрезвой природы. Но тут я замер на месте, утратив в высшей степени полезные умения двигаться, соображать и дышать: сделал один длинный судорожный свистящий вдох, и на этом все.

Не такой уж я паникер, да и нервы у меня покрепче, чем у среднестатистического персонажа Стивена Кинга, но сейчас глазам моим предстало нечто вовсе из ряда вон выходящее.

Проводник ел мышь. Это я понял почти сразу: мертвый зверек был еще почти цел; серая шкурка, тонкий хвостик, острая мордочка, черные точки остекленевших глаз – не нужно быть крупным естествоиспытателем, чтобы с ходу установить личность жертвы. Лицо проводника хранило бесстрастное выражение, по его подбородку медленно полз темный сгусток крови, к губам прилипло несколько шерстинок, в уголке рта мутно поблескивала какая-то нехорошая анатомическая подробность. Он ел вдумчиво, неспешно – так не утоляют голод, а лакомятся, скажем, мороженым после обеда, на сытый желудок. Возможно, если бы он жадно пожирал свою добычу, как подобает голодному хищнику, потрясение мое было бы не столь сильным. А так…

Я почти не помню, как шагнул назад, в купе, как захлопнул дверь, навалился на нее отяжелевшим телом и повернул тугой замок, как обрушился на свое место и утер вафельным полотенцем мгновенно вспотевшие лицо и шею, как метнулся в сторону и высунулся по пояс в окно, содрогаясь от спазмов в пустом желудке. Однако я все это проделал, и получил награду за расторопность: добрый колдун Карл Степанович выдал мне порцию рома, намочил полотенце моей минералкой и протянул мне: дескать, умойся.

Я выпил ром, протер рожу. Закурил. Биологическая система «Макс» снова начала функционировать – не без сбоев, конечно, но тут уж ничего не попишешь.

– Какая гадость! – говорю, обретя, наконец, драгоценный дар речи.

– Надеюсь, это нелестное определение относится не к моему рому? – холодно осведомляется попутчик.

– Это «нелестное определение» относится к рациону нашего проводника. Вы видели? Он дохлую мышь жрал!