Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, - Страница 34

– Да надо бы укорениться жопами, – лирически вздыхает Торман, – только я сейчас в завязке, а развяжу – мало никому не покажется… Пошли, что ли, в парке посидим на лавочке, как два пенсионера.

– Здесь до моря десять минут пешком, – подсказываю.

– Пиздишь, двадцать.

– Сойдемся на пятнадцати, – миролюбиво предлагаю я.

И мы углубляемся в бетонную гущу дворов, потому что героев, решившихся пересечь это царство теплой асфальтовой пыли, ждет награда в конце пути: жесткая трава, белый песок, полоумные чайки и вода. Очень много мокрой, соленой воды, пригодной для созерцания, но не для питья.

31. Бесы

Образ, который они принимают, <…> зависит от их выбора; а так как сама сущность бытия бесов – ложь, образ этот – фальшивая видимость, маска.

– Ты только давай прекращай придуриваться, что у тебя все клево, – бросает мне на ходу Торман.

– Почему «придуриваться»? – невинно удивляюсь я.

– А ты всегда придуриваешься, – ухмыляется он. – Сколько лет тебя знаю, и за все время ты сказал мне полтора слова правды, да и то по пьянке.

– Ну, положим, не полтора. Штук сорок. Просто тридцать восемь с половиной ты пропустил мимо ушей – по пьянке, опять же.

– Бухгалтер, блин… Ты мне скажи, что у тебя с глазами делается? Одни зрачки остались. Ты ширяться, часом, не начал?

– Да что ж вы все привязались ко мне? – ворчу. – Эта вон спрашивала вчера, теперь ты… Нашли самого главного наркомана всех времен! Я уколов боюсь с детства, между прочим. Может у человека крыша ехать просто так, на трезвую голову и голодное пузо?

– У нормального человека не может. Но у тебя – почему нет? – соглашается Сашка. И тут же перескакивает на более увлекательную тему: – «Эта», которая тебя вчера спрашивала – не та ли фифа с тачкой? Точно ведь она!

Я пожимаю плечами: дескать, думай себе, что хочешь. Врать человеку, который заранее уверен, что ты врешь, неинтересно; говорить же правду, пользуясь языком, словно бы специально созданным для измышлений, преувеличений и недомолвок – как-то нелепо, все равно что микроскопом гвозди заколачивать. Молчать загадочно – еще куда ни шло…

32. Биби-Мушкилькушо

Госпожа – разрешительница затруднений.

– У тебя ведь с бабками плохо сейчас? – спрашивает Торман после того, как мы усаживаемся на волнорезе.

Пляжи божественно пусты: во-первых, четверг, будний день; во-вторых, скоро стемнеет, да и вода пока холодная, градусов тринадцать, не больше. Май все-таки. Райский пляж на окраине райского же сада, задолго до наступления эпохи утраченной невинности. Возможно, именно поэтому Сашка употребил интеллигентное наречие «плохо», вместо обычного для него (и куда более уместного в данном контексте) «хуево». Такая сдержанность даже настораживает.

– Сам знаешь, как у меня с бабками. Если я отстегну тебе десять процентов от того, что заработал за весну, ты разоришься.

– Почему это? – хмурится непонимающе.

– Потому что проценты от отрицательной величины – тоже величина отрицательная.

Торман некоторое время обиженно хлопает глазами. Шутки, для понимания которых ему не хватает теоретических познаний, Сашку бесят. Меня, впрочем, тоже бесили бы, наверное… Поэтому спешу разрядить обстановку. Спрашиваю с почти восточной почтительностью:

– А что, у меня появился шанс изменить эту удручающую картину?

– Хрен – у тебя! У меня, – величественно сообщает мой гуру. – Шанс – у меня, а бабки будут у тебя. Нравится тебе такой расклад? – И умолкает. Мстит мне за «отрицательную величину», я полагаю.

– Общеизвестно, что без тебя я бы давно сдох, – льстиво замечаю я. И внезапно перехожу на звериный рык: – Па-а-адр-р-р-р-р-робности давай, не тяни жилы!

Все, тормановское сердце растоплено. Теперь он будет вещать, а я – слушать. Что и требовалось.

33. Благовещение

…«суммирующее предвосхищение» спасения людей.

– Тут на днях объявились какие-то странные фронсы, – сообщает он. – Два мужика и баба. Страшненькая, но бойкая, тебе такие нравятся…

Сашка снова делает паузу. На сей раз не из вредности, а чтобы дать мне возможность оценить важность грядущего сообщения.

– Где ты их подцепил? – изумляюсь я.

Есть чему удивляться. Во-первых, насколько мне известно, Сашкины познания в области романо-германской филологии ограничиваются фразами, которые можно было почерпнуть из общедоступной сокровищницы кинематографа: «О’кей», «Хэндэ хох», «Пуркуа па», – и еще кой-чего, по мелочам. Во-вторых, иностранцы, приезжающие в наш город, бродят, мягко говоря, не совсем по тем тропам, где можно обнаружить россыпи тормановских следов. Мир ведь многослоен не только в метафизическом, но и в сугубо практическом смысле: он состоит из изолированных друг от друга пространств, которые входят в соприкосновение изредка и ненадолго, так что их обитатели могут разве что обнаружить присутствие друг друга; вступить же в контакт им почти никогда не удается, сколь бы поучительным и забавным ни полагали они сей несбыточный опыт…

– Подцепил? Это они меня подцепили. Их Брахман таскал за собой на поводке. Три дня он решал, куда им ходить, с кем знакомиться, что жрать и где ссать. И думал, что он – кум королю. А на четвертый день фронсы взвыли от тоски, и тут им подвернулся я.

– Где ты им подвернулся?

– Где, где… В «Белом», где же еще.

Ну да, я сам бы мог догадаться. Бар при гостинице «Белый город» – как раз этакий городской «перекресток миров», единственный в своем роде. Там и только там могла состояться официальная дружеская встреча двух городских знаменитостей: лингвиста Миши Брахмина, выпускника Тартусского университета, ученика Лотмана и прочая и прочая и Сашки Тормана, запойного фотографа с сомнительной репутацией гениального халтурщика. Пресловутые «фронсы» тоже были там весьма уместны. Пожалуй, уместнее даже, чем эти двое: еще не так давно считалось, что «Белый» существует специально для иностранцев; в начале, да и в середине восьмидесятых туда пускали только постояльцев гостиницы, коих обслуживали исключительно за валюту, но потом бар почему-то перешел в общее пользование, к неописуемому восторгу городских прожигателей жизни.